«Громада любовь» Владимира Маяковского. Страница 2
ОНА. Из воспоминаний Лили Брик: «Между двумя комнатами для экономии места была вынута дверь. Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлек небольшую тетрадку, заглянул в нее и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом обвел глазами комнату, как огромную аудиторию, прочел пролог и спросил — не стихами, прозой — негромким, с тех пор незабываемым голосом:
— Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе.
Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда».
ПОЭТ.
Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. «Приду в четыре», - сказала Мария. Восемь. Девять. Десять. Вот и вечер в ночную жуть ушел от окон, хмурый, декабрый. В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры. Меня сейчас узнать не могли бы: жилистая громадина стонет, корчится. Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется! Ведь для себя не важно и то, что бронзовый, и то, что сердце - холодной железкою, Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское. И вот, громадный, горблюсь в окне, плавлю лбом стекло окошечное. Будет любовь или нет? Какая - большая или крошечная? ........... Вошла ты, резкая, как «нате!», муча перчатки замш, сказала: «Знаете - я выхожу замуж». Что ж, выходите. Ничего. Покреплюсь. Видите - спокоен как! Как пульс покойника. Помните? Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть», - а я одно видел: вы - Джиоконда, которую надо украсть! И украли.
ОНА. «Первый пришел в себя Осип Максимович. Он не представлял себе! Думать не мог! Это лучше всего, что он знает в поэзии!.. Маяковский — величайший поэт, даже если ничего больше не напишет. Он отнял у него тетрадь и не отдавал весь вечер. Это было то, о чем так давно мечтали, чего ждали. Последнее время ничего не хотелось читать. Вся поэзия казалась никчемной — писали не те, и не так, и не про то, — а тут вдруг и тот, и так, и про то…
Он улыбался и смотрел большими детскими глазами. Я потеряла дар речи.
Маяковский взял тетрадь из рук О.М., положил ее на стол, раскрыл на первой странице, спросил: «Можно посвятить вам?!» — и старательно вывел над заглавием: «Лиле Юрьевне Брик».
ПОЭТ.
И чувствую - «я» для меня малО. Кто-то из меня вырывается упрямо, Allo! Кто говорит? Мама? Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца. Скажите сестрам, Люде и Оле, - ему уже некуда деться. Каждое слово, даже шутка, которое изрыгает обгорающим ртом он, выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома. Люди нюхают - запахло жареным! Нагнали каких-то. Блестящие! В касках! Нельзя сапожища! Скажите пожарным: на сердце горящее лезут в ласках. Я сам. Я глаза наслезнённые бочками выкачу. Дайте о ребра опереться. Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу! Рухнули. Не выскочишь из сердца!
ВЕДУЩИЙ I. «Облако в штанах» было написано для одной женщины (Марии Денисовой, в которую Маяковский действительно влюбился в Одессе) и посвящено другой. Посвящено той, которую он полюбил, по его собственным словам, в первый раз, и в общем, навсегда…
ВЕДУЩИЙ II. «У нее карие глаза. Она большеголовая, красивая, рыжая, легкая, хочет быть танцовщицей…»
ВЕДУЩИЙ I. Так писал Виктор Шкловский в своих воспоминаниях о Маяковском о Лиле Юрьевне Брик.
ВЕДУЩИЙ II. «Она умела быть грустной, женственной, капризной, гордой, пустой, непостоянной, влюбленной, умной и какой угодно… Он ее любил до тех пор, пока жил…»
ЧТЕЦ.
Флоты - и то стекаются в гавани. Поезд - и то к вокзалу гонит. Ну, а меня к тебе подавней - я же люблю! - тянет и клонит. Скупой спускается пушкинский рыцарь подвалом своим любоваться и рыться. Так я к тебе возвращаюсь, любимая. Мое это сердце, любуюсь моим я. Домой возвращаетесь радостно. Грязь вы с себя соскребаете, бреясь и моясь. Так я к тебе возвращаюсь. - Разве, к тебе идя, не иду домой я?! Земных принимает земное лоно. К конечной мы возвращаемся цели. Так я к тебе тянусь неуклонно, еле расстались, развиделись еле...
ОНА. «Маяковский всё переживал с гиперболической силой и при этом не любил разговаривать, так как всегда, ни на час не прекращая, сочинял стихи. Вероятно, поэтому так нерастраченно вошли в них его переживания».
ЧТЕЦ.
Били копыта. Пели будто: - Гриб. Грабь. Гроб. Груб. Ветром опита, льдом обута, улица скользила. Лошадь на круп грохнулась, и сразу за зевакой зевака, штаны пришедшие Кузнецким клёшить, сгрудились, смех зазвенел и зазвякал: - Лошадь упала! - - Упала лошадь! - Смеялся Кузнецкий. Лишь один я голос свой не вмешивал в вой ему. Подошел и вижу глаза лошадиные... Улица опрокинулась, течет по-своему... Подошел и вижу - За каплищей каплища по морде катится, прячется в шерсти... И какая-то общая звериная тоска плеща вылилась из меня и расплылась в шелесте. «Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте - чего вы думаете, что вы их плоше? Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь». Может быть, - старая - и не нуждалась в няньке, может быть, и мысль ей моя казалась пошлА, только лошадь рванулась, встала на ноги, ржанула и пошла. Хвостом помахивала. Рыжий ребенок. Пришла веселая, стала в стойло. И всё ей казалось - она жеребенок, и стоило жить, и работать стоило.
ВЕДУЩИЙ I. Сытая тупость, ограниченность, равнодушие, нечувствительность к чужой боли. С этими проявлениями мещанства Маяковский боролся всю жизнь. И революция была встречена им громогласно и радостно, как очистительная гроза, призванная освободить мир от самодовольства богатых и сытых, от многовековой несправедливости мироздания.
ВЕДУЩИЙ II. «Громада-любовь» поэта-максималиста была теперь обращена к революции, которой он готов был служить в каком угодно качестве.